Письмо моему убийце.

Где-то на краю фиолетово-синего мира, цвета вянущих анютиных глазок неба, там, где море покидает очерченные горизонтом рубежи, разгорается ежевечернее пожарище, краска которого разливается по воде и вспенивается у моих  ног, магически действуя на истерзанные нервы; когда песок на берегу моего острова становится глинистым и холодным - на единственной скале моего ужасного убежища появляется, выходя их небытия, мерцая и хмурясь тенями в нишах, маленький белокаменный храм. В этот вечерний, похожий на предсмертный, час над моим островом летит звон ее колоколов. Он начинается вечным жалобным "си" маленького колокола, тревожно прокладывающим тропинку в воздухе мимо моих ушей, постепенно превращаясь в мягко и слегка небрежно струящийся поток равнинной реки, заливающей волнистую низменность дельты своими водами во время дождей. Такой дождь идет здесь каждый вечер, и поток музыки разливается вокруг, по одному из полу высохших русел входя в мой слух и заставляя меня вспоминать крик летящих чаек,  шепот трав, небо, забитое тучами куда-то летящих и галдящих  ворон, огромный ночной город с крыши  высокого замка - россыпи бриллиантовых и рубиновых украшений в пепельно-черном бархате ночи.

Не дай бог тебе, мой тихий мальчик, услышать где-нибудь звон этих колоколов - это стон иссохшей души, стон единственной скалы одинокого острова, насмешка вечного бега драгоценных волн в немеющих берегах моря - надо мной. Плач колокольни и золотых дверей в стенах храма. Это более древняя, чем память рода человеческого магия...

Но не бойся мальчик. Ты никогда в жизни не услышишь этого страшного звука, потому что колоколов в храме одинокого острова нет на самом деле - я выдумал их вместе с островом и морем, и небом цвета вянущих анютиных глазок, и тем, кто мучается на берегу, глядя, как волны облизывают его белые стопы и превращают в ничто следы его пальцев. Я это придумал, чтобы стать ближе к тебе, обмануть, чтобы дать тебе возможность немного посмеяться надо мной. Ведь убивать то, что внушает тебе страх нелепо. А смешное, как известно уже не может быть страшным. Я, знаешь ли, умелый лицедей.

Я так и буду про себя называть свой остров - Одинокий, чтобы было проще, а человека на острове назову...

Впрочем, не буду торопиться, ведь, пожалуй, я пока и сам не знаю имени того, кто находится на Одиноком острове, если он, конечно, уже существует. Я устал сначала сотню часов обдумывать и раскладывать по полочкам и шкафчикам сюжет будущего, а потом в одну минуту понимать, что оно не стоит и тухлого яйца. Это будущее - исповедь, поэтому оно не требует разработки сюжета. Отпущение грехов в самом себе. Для тебя слишком сложно то, что я есть? Жаль ...  

Назовем это несовершенством. Я не помню точно, когда это возникло, кажется, когда мне было лет пятнадцать. Зверь взглянул в мои глаза и его взгляд принес с собой истину. Я понял, что этот мир, по каким то своим тайным причинам ненавидит меня, и решил его наказать. Сначала я испугался этих  чувств, поселившихся по соседству во мне, а потом понял, что мы - одно целое - та неразделимая субстанция магии, которая бьется в членах каждого чистокровного ребенка с рождения и в один ужасный долгий день его жизни поднимается вверх и травит маленькое сердце, приказывая ему любить и ненавидеть. Кто-то выбирает для этих чувств людей, я избрал вселенную. И тут же заканчивается детство, невинность, искренность и начинается взросление. И это, бывшее маленьким и чистым, существо - уже не ребенок, а взрослый человек.

Вся трагичность этого превращения состоит в том, что я – автор этого мира, который может все: убить своего героя или одарить его долгой счастливой жизнью, заставить его шататься по осенним паркам или купаться ночью в мерцающем море, который, наконец, может просто вышвырнуть героя Одинокого остова, «Я» – целого мира, могу лишь слегка сместить акцент противопоставления: "и это, бывшее маленьким и чистым, существо - уже не человек, а пахнущий заброшенными чердаками и старыми архивами  и зельями мертвец".

Ты спросил, зачем я говорю об этом тебе: о человеке на острове и о его довольно странных детских воспоминаниях. Я отвечу. Автор мира говорит о  том, о чем он хотел бы просто вспомнить, каждая ненастоящая реальность - это не плод моей фантазии, а плод изучения мною моей фантазии. Я выдумал остров, теперь мне стало интересно, зачем я это сделал и что такое этот мой остров. А насчет главного -  как ты бы сказал, морального извращения, которым страдает мой человек на острове - так это-то мне и интересно, ведь ты мой потенциальный убийца, может статься, тоже не без какого-нибудь своего греха?!

Каждый день, просыпаясь утром с головной болью, я начинаю бродить по своему острову в бессмысленном поиске изменений. Все так же бьет ключ из-под корней маленького леса, все так же я становлюсь на колени и без желания пью из него, забираюсь на единственную скалу, на которой вечером стоял храм, и смотрю на восход, заполняющий солнцем промежутки в пространстве.

Все те же тишина и пустота, как будто колесо мира перестало вертеться и остановилось, зажатое в чьих-то пальцах, а все вокруг от горизонта до горизонта: и ветер, и волны, и травы, и ветви деревьев - в недоумении продолжают шевелиться, не зная, застыть ли им вместе с колесом или ждать своего часа для смерти.

 Итак, я бросил вызов самой природе вещей, я возненавидел двойственность, бытия, думая, что хоть этим своим неповиновением досажу окружающему меня миру, я обрел учителя, сама кровь которого была залогом непостоянства. О! Как сладко я был напуган сутью своего безумия. Я был  мальчишкой он пугал меня, и мои страхи были нужны мне, конечно, не для славы и копились не ради искусства, а что бы понять их суть и пестовать их в других. Тогда я и не помышлял о том, что это может быть искусством. К тому же искусством это и не было. Страхи и появившаяся позже отчаянная жажда их преодолеть, были лишь продолжением тех коллажей, которые некогда составляли потайную часть моего отравленного детства, все они были полны затаенной ярости. В своих кошмарах я  был главным, я снова мог управлять, мог подчинять и решать их судьбу. Я был автором мира.

Иногда, уже в зрелом возрасте, рассматривая свои детские фотографии, я начинал путать: то ли это моя болезнь заставила меня вспоминать мое детство, то ли невыносимая тоска по пронесшемуся небрежным уличным вихрем, что являются на свет перед дождем, отравленному детству, - пытаясь уберечь меня от взрыва, - переродилась в то, что я называю болезнью...

Потом я перестал бороться со страхом, поняв, что и это может вызвать подозрение, я даже сумел обзавестись,  флегматичной натурой, с которой было спокойно и обыденно, и стал совершеннейшим, нормальным, взрослым человеком, примерил новую способную скрыть суть личину. Я давно уже не был маленьким и чистым существом, наполнившись вязким мусором.  Моя беспокойная жажда, уже натренированная созданием интерьеров, случайностей, поз и характеров, извлекала из окружающей среды то, из чего всходят новые луга миров, цветные поля вселенных и бесконечные долины чужих жизней. Я уже просто не мог жить без моего авторства миров, как я стал это называть, и чувствовал себя плохо, когда не творил. И было здесь не только то, что практически ничего больше я делать не умел, наоборот мне давалось слишком многое...

Люди стали считать меня гением в том в чем, по сути, я был лишь мастером техники - как-то так случилось, что у меня был гораздо более важный, скрытый талант абсурдиста, да еще какой. У меня испрашивали советов, но не о том, просили стать во главе общества Алхимиков, не зная, что моя жизнь не измеряется количеством покаранных тайн зельеварения.

Но был и тайный круг почитателей моего умения творить миры. В кругах любителей этого моего творчества считалось, что мои творения нужно осязать по три раза, чтобы понять, а если взглянуть на них пять раз, то даже с волшебником начнут происходить странные, необъясняемые самой магией вещи. Бред, конечно. Абсурд. Но что поделаешь, я стал королем абсурда. Болезнь - а это, я думаю, можно назвать болезнью, - которая из меня - ребенка сделала меня – взрослого. Или другими словами: из меня - человека - совсем не меня, а кого-то чужого, кто, как зверь на добычу, набрасывался на любую возможность отравить и уничтожить то что не попадало в рамки моего мира, и мысли которого были полны извращенных поз и предметов пополам с кровавыми расправами.  Овсянка пополам с малиновым вареньем - впечатляющее зрелище. Эта же болезнь сделала из меня творца, как она же затем меня - творца во мне и погубила. Что поделаешь, если искусство основано на извращении самого факта осознания? Извращение, впрочем, уже вряд ли можно назвать суть этим словом, - это уже нечто высшее, оно не камень, на котором ставят дома, а - песок со всеми вытекающими последствиями. Искусство творить, уподобляясь богу, состоит из зыбучего песка, как небо состоит из криков птиц и вздохов облаков, а дом - из кирпича и стекла. Но на искусстве творить построена наша цивилизация.

Я всегда был небогат и одинок, я ненавидел шумные компании, не любил шуток и пьянства, которые любят  самопровозглашенные творцы миров.  Но я служил им набираясь навыков.

Я был одинок, потому что все эти годы надо мной висело мое проклятие, превратившее меня в человека, страдающего комплексом сверх полноценности. Проходя мимо снующих в коридорах старшекурсников, я складывался в пружину нелепых эмоций, я не боялся своих миров. Иногда, наблюдая из окна игры этих почти взрослых мальчиков, я ловил себя на мысли, что потерял что-то важное, присутствие, которое когда-то казалось таким естественным, и теперь это торопило меня из прошлого, искушая своей невозмутимой наготой эмоций.

Однажды, когда я шел по лесу, освещенному зеленым светом тополей еще одной весны, и грубый запах их коры и клея шевелил волоски в моих ноздрях, я увидел откуда-то из-за угла выскочившего парня. Он, прячась за деревья и хохоча, убегал от невидимого мне преследователя. Вид его загорелых рук и ног,  и эта его веселость вдруг заставили напрячься все мои мышцы, и в моей голове появилось что-то сумасшедшее. Как этот  парень может вот так смеяться и вот так бездумно - весело жить, когда позади него иду я -  со всеми моими вымученными ужасами и страданиями,  и с одной, робкой и нежной, как умирающая кошка, мечтой,  для которой я творил миры всю жизнь, но которой никто во мне не заметил? Как он может жить собственной жизнью и распоряжаться ей, такой юной и слабой, без моего ведома и разрешения? Как? Почему я не могу прекратить это, не желая видеть его улыбки и всегда растрепанных волос.

Из меня - засохшей, заваленной мусором норы, выглядывал зверь. Я тот кто называл зверем Люпина хохотал, мой зверь был страшнее, ему хотелось выползти из душной норы, развернуться и растоптать все под ногами, и выжечь округу огнем из опаленной пасти. На какую то долю секунды я понял что могу счесть достойной моей любви и ненависти не только вселенную. Мы убиваем то, что любим. Тогда почему я не мог убить то, что любил больше всего на свете, больше жизни и смерти, больше всей вселенной вокруг меня, больше моего искусства творить миры? То, чего я боялся больше, чем всей пустоты космоса? Боялся, потому что предчувствовал в этом возможность своего падения.

Предчувствовал, что - смогу... Смогу уничтожить в себе зависть к тому, кого моя единственно – достойная какого бы то ни было чувства, ненавидимая возлюбленная вселенная осмелилась полюбить мне изменяя. Отнимая ту толику ее не безразличия, что могла принадлежать мне. Смогу уничтожить только, вмести с ним. С твоим предшественником, который уничтожил то ничтожество, учеником которого я был. Того - чьим приемником стал, следуя пути единожды избранному.

Через несколько дней все уже было кончено, и он, маленький и озябший на ветру, с рассыпанными по траве волосами, лежал на развороченном берегу озера у моих ног и, не мигая, смотрел в тусклое небо, я как-то совершенно отчужденно и спокойно осознал, что я вытащил, выцарапал когтями своего зверя из этого юноши все живое - жизнь, душу - называй, как хочешь мой убийца. Когда ты придешь, а ты придешь однажды, только за тобой я признаю право определить степень моей виновности. Я вытащил из него любовь вселенной и стоял над ним, поражаясь его наготе и холодной незащищенности.

А ветер играл соло, и оркестром ему были волны, прибрежные низкие скалы и мокрая шуршащая трава.

И я не выдержал этой облаченной в дрожащую музыку мертвой красоты и снова присел над телом и перевернул его...

Я одинок и вечен. Одинокими люди приходят на землю, одинокими умирают, уходя дальше, как рыбак - одиночка шагает по льду застывшего озера к тому невидимому месту, где, как он думает, должна водиться рыба. Приходят, чтобы страдать, и уходят, чтобы более никогда не вернуться. Везде одно лишь одиночество и пустота. На моем острове всего только  что и убраны лишние детали, как на картине хорошего художника. А я считаю себя таковым, ибо он был лишним иррациональным звеном в мире где есть я и в который однажды войдешь только ты.

Каждый день, когда солнце перекатится за полдень, я сажусь в тени маленькой рощи на землю, рядом с ключом. Здесь всегда лежит перо и клочок пергамента. Что бы я ни делал с ними, как бы не рвал бумагу, куда бы не закидывал ненавистное перо, каждое утро, когда я с больной головой подхожу к ключу, они оказываются здесь. И когда я прихожу сюда после полудня, они лежат и ждут, когда я сяду и напишу.

Я сажусь на землю, беру перо и пергамент. И пишу. Каждый день одно и то же: то, чем исписаны верхние строки. Таким образом, я пытаюсь убить проклятие. Это моя ежедневная молитва вселенной, которую, дописав, я несу на берег и закапываю глубоко в липкий песок, чтобы при желании на следующее утро ее там не найти.

Но каждый вечер, когда на краю темно-синего, цвета анютиных глазок, неба разгорается ежевечернее пожарище, на скале моего ужасного убежища появляется, выходя из небытия, мерцая и хмурясь тенями, храм. И над островом летит тонкий, зовущий за собой в пустоту, звон колоколов с его колокольни.

Я пишу все, я пишу честно. Честно, не для того чтобы хоть этим искупить свой грех и освободиться. Я пишу, чтобы ОНА поняла что проиграла. Во мне нет раскаянья. Ничто не в состоянии  опровергнуть выбор однажды ею отвергнутого. Так что ей еще от меня нужно? Если я что-нибудь забыл, это  моя вина, это вина того, кто дарует мне память и беспамятство, кто красит крылья бабочек в неземную расцветку, кто строит планеты и оживляет мерзнущих на оледенелом карнизе голубей. И что я могу поделать, если и это - тоже мое искусство?... Она может признать только равного. Она достойна ненависти равного, что ж я творец миров крикнул ей в лицо « Аз естьм!»

Порою мне кажется, что все, что я пишу, я пишу только для тебя мой мальчик, хотя боюсь что  в маленькой бесконечной истории про мой остров ты увидишь только то что тебя научат видеть, что лежит наверху -  извращенную логику моего героя, и ты не дочитав, бросишь свиток. Или еще хуже - будешь читать в надежде меня понять и осмыслить.

Хотя не стану отнимать у тебя право попробовать, я жду тебя где-то в облаках над серыми скалами в брызгах бесконечного прибоя. И  снова сажусь за работу и снова пишу тебе одно и тоже письмо. А потом аккуратно складываю переписанные начисто пергаменты в конверт и иду к морю, чтобы зарыть письмо в песке моего острова, чтобы соленая вода бегом вечных своих волн медленно и верно подбиралась к мелко исписанным листам моей ежедневной исповеди. Ведь это единственное, что я могу предложить вечности в обмен, на раскаянья которого ОНА и за нее не дождется.

Я не люблю когда меня называют Темным Повелителем или Повелителем Судеб, когда ты прейдешь а ты прейдешь однажды потому что вселенная не может не любить и даже ее холодной и сияющей как звездная пыль страсти хватит еще на одного юного безумца, можешь называть меня Северус.