Лестница к смерти.

 

Глава 1. «Quietly crept a new horror…»

 

Он – раб! Но, может быть, душой он свободен. Он – раб! Покажи мне, кто не раб. Один в рабстве у похоти, другой - у скупости, третий - у честолюбия. И все – у страха.

                                                   Сенека

 

Какое-то трагическое безумие носилось вместе с пылью в воздухе остывающего осеннего дня. Несчётное число раз поменявшись с утра, погода казалось, спорила сама с собой и словно капризный больной ребёнок никак не могла остановиться на чём-то одном.

Резкий ветер дул, не переставая, в разных направлениях, и, ни на секунду не ослабляя  своего отчаянного натиска, ломился во все подряд окна и двери; он в исступлении рвал с помертвевших деревьев листву, сбивал с ног прохожих, ломал ангелам белоснежные крылья.

Рваные клочья похожих на дым осенних туч бешено неслись по бледной лазури небес – потревоженное мусорным ветром небо кипело на ключ.

 

Однако во всём этом сюрреалистическом калейдоскопе бесконечно менявшихся красок, освещения и теней, в адской свистопляске ожившего ветра, во внезапных и острых звуках и даже в скверных на редкость новостях дня, невзирая на весь их пафосный трагизм, явно слышалась некая фальшивая нота, словно ослабла и расстроилась струна неведомой гитары.  И потому всё происходящее казалось нелепостью, дурацким фарсом – надуманным, лживым и столь же далёким от жизни как реклама по телевизору.

 

«Как бы мне хотелось придушить режиссёра. И зав. постановочной частью тоже. И художника по свету… да и труппа никуда не годиться»

 

Стая озябших, похожих на чаинки пташек, суматошно и бессмысленно металась от одного дерева к другому в поисках тепла, света, пищи и беззаботных песен – всего того, чем некогда так щедро баловало их лето. Темный бессознательный страх перед грядущим, предчувствие невзгод и смертельных опасностей, которые оно в себе без сомнения таило, наполняло крохотные птичьи сердца  безмерной тоской и отчаянием, заставляя пичужек вновь и вновь с нервным упрямством взмывать вверх и без устали плескаться в холодном воздухе.

 

«Примечательно, как страшиться своей гибели всё живое. Как цепляется за собственную жизнь, не ведая её смысла, но едва ощутив на себе дыхание Черной Тени. И по привычке отстаивает своею волей это право, с тем лишь, чтобы после бесцельно и бездумно сжечь отпущенные годы дотла. Но я видел вчера, и потому я знаю завтра».

 

Огромный, приятного оливкового цвета джип «Ford Expedition»  мягко, уверенно, и неторопливо (куда медленнее, чем мог бы) катил по шоссе. С самого раннего утра, миновав по окружной уже несколько крупных городов и нигде ни разу не остановившись, он продолжал движение строго на юг. Бесновавшаяся снаружи погода, по сути дела, мало волновала его пассажиров – доведенная умными магглами до совершенства система звукоизоляции и климат-контроля превращала салон в подобие инкубатора, умерщвляя все без исключения внешние звуки и воздействия.

Вполне вероятно, Верховному Лорду Сумеречной полосы и не пристало  пользоваться техническими достижениями презренных магглов, но Киатлен Венитиус никогда особенно не разграничивал для себе два мира, и, кроме того, собственный комфорт он ценил гораздо выше, чем чьё бы то ни было мнение. Он привык именно ТАК обретаться в окружающих его реальностях, во всех, где бы не оказался, причём вне зависимости от их характеристик и полярной принадлежности.

Он чувствовал себя Хозяином - так именовали его Восставшие к служению - всегда и почти везде, и для по уши увязших в солипсизме теургов Вечного города чаще был врагом, нежели союзником. Впрочем, то же самое о нем могли сказать (если бы хоть раз осмелились) и старейшины Сумеречной полосы.

Но однажды этому храму незамутнённого эгоизма суждено было обрушиться, и его величавая и бестревожная поступь как-то сразу превратилась в короткие и нервные перебежки из угла в угол.

 

Безраздельно царившая в природе смута весьма привлекала напряженное внимание Киатлена, ибо была сродни той кутерьме, что поднялась вместе с илом и грязью со дна его окаянной души. Странная эта душа теперь дребезжала и гудела, как дребезжит и гудит под неумелым смычком струна  виолончели. Её путь лежал прямиком через доселе нехоженые Великие Топи сомнений и страхов, гнетущие своей безысходностью, тянущиеся на долгие мили ожидания.

 

«Все мы боимся, пусть каждый по-своему, но одного и того же. Даже у Чеширского Кота была его Червонная Королева – квинтэссенция скрытой фобии…»

 

Киатлен никогда не тешил себя иллюзиями; его прагматичный ум уже в который раз пришел к заключению, что мир спасет отнюдь не красота, но честная сделка вселенского масштаба; следовательно, пришло время объявлять свои условия. Ничего не поделаешь, миру, где имеет значение только жизнь как физиологическое состояние, не до красоты… зато никто ни в чём не виноват.

Взбаламученное сменой фронтов небо постепенно померкло, налилось по-осеннему тягучей ночной синевой, а ветер, поджавший свой ободранный хвост, напоследок приволок откуда-то дождь. Джип продолжал свое движение, уютно светили огоньками панели, а две пары глаз по-прежнему, напряженно всматривались через лобовое стекло в бегущее прямо на них, освещаемое фарами полотно дороги. Но взоры лишь скользили по блестящей от дождя поверхности, не видя её - сплошная река обжигающих мыслей гулкая и плотная, как лавовый поток, безостановочно, в одном направлении текла в головах, притупляя чувства.

 

Вторым пассажиром «Форда» был мальчик лет 15-16-ти довольно незаурядной наружности. Хорошо сложенный, аристократически изящный в движениях, он, полулежал, вальяжно откинувшись на спинку сидения. Его правый глаз был ярко голубым, левый – изумрудно зелёным, а тёмно-рыжие, длинные и слегка волнистые волосы только подчеркивали загадочную бледность полупрозрачной кожи. В отличие от многих рыжеволосых людей веснушек у него не было. Мочку его левого уха,  проколотую в нескольких местах, сильно оттягивала массивная золотая серьга в виде раскинувшей крылья летучей мыши, а на белых пальцах блестело несколько перстней тонкой работы. У него были правильные и довольно приятные черты лица, однако залегшие под глазами тени и застывший как желе тяжелый взгляд выдавали смертельную усталость и портили общее впечатление.

Одет он был в целом простецки-небрежно и местами даже неряшливо, как самый рядовой маггловский мальчишка его возраста, но сразу было понятно, что это волшебник, более того – будущий темный маг.

Несмотря на юный возраст в его разноцветном взгляде уже сквозили высокомерие и холодное безразличие, а не по годам изощренный ум день и ночь пробовал тысячи ключей к замку от тесной клетки страха.

 

«Он таков, каким должен быть, каким его быть научили. И потому абсолютно предсказуем, в отличие от своего благородного отца. Им движет не коварство, не темные грёзы одуренного наркотиками разума и не скука, но примитивный страх за свою жизнь, ежеминутно давящий на сердце всем бездонным ужасом смерти, и это обрывает полет его мысли на полувзмахе крыл, напрочь лишая воображения…»

 

Проявившаяся еще в раннем детстве склонность к аутизму и разного рода фобиям, будто бы стеклянным колпаком постепенно накрывала его, обрекая на одиночество и неподвижность, населяя окружающий мир чудовищами из ночных кошмаров.

Впрочем, монстров он не боялся, даже если им и случалось материализоваться из его видений. Сколько он себя помнил, и сколько помнил себя его отец (а, возможно, и дед), чудовища всегда населяли их дом, стоявший на самом краю полночи, так же, как порой населяют жилище человека обыкновенные собаки, кошки или птицы. Разнообразие форм уродства и тошнотворная мерзость пандемониума были столь же привычны взгляду мальчика, как цветочная клумба перед домом и не вызывали никаких эмоций.

 

«- Кстати, давно хотел спросить: у нас в замке есть домовик? По идее ведь положен…»

«- Ха! Если он и был, то его давным-давно сожрали… Но, по-моему, с его обязанностями и Гелла неплохо справляется?»

«Да, она отлично справляется. Только голова у неё практически отвалилась.»

***

 

Лишь один факультет «Хогвардса» мог принять его таким, каков он есть. Не успев коснуться медных волос, Распределяющая шляпа с обычно несвойственными ей волнением и растерянностью пролепетала «Слизерин», заставив поморщиться многих  присутствовавших на церемонии сортировки. Стол под серебристо-зелёными стягами было зааплодировал, принимая в свои ряды новичка, но столь бесстрастным было его мраморное лицо и холодным – взгляд, что все хлопки тотчас же замерли, а ученики в недоумении переглянулись. Внезапный порыв ледяного ветра, будто стая дементоров пронесся по залу, колыхнул тяжелые занавеси и флаги Домов, погасил пламя паривших под потолком свечей…

…и Гэл-Гилад Венитиус после 4-х лет обучения в Дурмштранге был зачислен в школу чародейства и волшебства «Хогвардс» сразу на 5-й курс. Об этом, конечно же, была предварительная договоренность.

 

Стоял невообразимо знойный июльский полдень – один из тех, что изгоняют в тень всё живое и заставляют проклинать жару и глотать сердечные капли привыкших к туманной прохладе жителей богатых лондонских пригородов. Прежде идеально зеленые лужайки перед их респектабельными домами теперь выгорели, шторы и жалюзи были наглухо задёрнуты, а кондиционеры работали на опасном пределе своих возможностей. Зыбкое марево раскаленного, текучего воздуха колыхалось над дорогой, смазывая очертания улицы. Казалось, что самый асфальт вот-вот расплавится под лучами жгучего солнца и поплывёт под горку вязкой серой рекой.

Лишь в одном просторном палисаднике перед невзрачным (на первый взгляд) домом по-прежнему царили прохлада и зелень, благоухали цветы, и ласково журчала вода в миниатюрном декоративном фонтанчике. Сам дом был небольшим, выкрашенным в серо-зелёные цвета, и выглядел более чем скромно на фоне своих сверкающих пыльной белизной соседей.

Тем не менее, что-то необычное и даже сказочное явно присутствовало в нём, в затейливой резьбе его уютной деревянной веранды, в шитых ажуром занавесках, в цветной черепице, покрывавшей крышу. Даже водосточный жёлоб этого «домика фей» был исполнен в виде сильно вытянутого стручка фасоли. Южную стену густо оплетал дикий виноград, а в крошечном закрытом садике на заднем дворе тянулись к солнцу невиданные растения.

 

Хозяин дома, проживавший в нём только летом (да и то не всегда), выглядел столь же диковинно, как и его жилище. Он был высок, строен и очень стар, судя по серебристым волосам и бороде, длина которых вполне позволяла подоткнуть их под пояс. Одет этот старик был весьма несуразно:  старые затёртые джинсы, поверх них на выправку - сомнительного вида футболка с надписью «Jethro Tull» и фотографией непонятного и  бородатого как он сам, маггла; довершали картину белые, расползающиеся по швам сникерсы на плоской подошве и сиреневая мантия, задрапированная на плечах наподобие римской тоги. Проницательные васильковые глаза сверкали за очками в форме двух полумесяцев, а нос у старика был длинный и такой кривой, как будто был сломан как минимум дважды. Имя старику было Альбус Дамблдор.

В это июльское утро он проснулся довольно странным образом, точнее говоря, его разбудило предчувствие. Навязчивое ощущение, что нечто экстраординарное непременно должно произойти в самом ближайшем будущем, потихоньку, исподволь сверлило его мозг, напоминало о себе, а профессор Дамблдор был отнюдь не так беспечен, чтобы проигнорировать этот знак – слишком уж неспокойные настали времена.

 

«Гарри, Гарри… вот очередной мусорный бачок, и очередная маггловская газета у тебя в руках. Досадно, в ней опять ничего… Успокойся, друг мой! Перспективы у нас с тобой далеко не радужные, и с этим ничего нельзя поделать, ибо будущее уже существует. Но поверь мне, лучше жить, надеясь на лучшее, чем, прозрев грядущее в смертельной тоске и страхе ожидать, когда сбудется пророчество. Воистину, неведение – благодать божья.»

 

Дамблдор напился чаю, про себя решив ничего пока не предпринимать и не торопить развитие событий, а только ждать.

Солнечная колесница взбиралась по эклиптике все выше и выше, настигая полдень, и таинственное предчувствие постепенно переросло в уверенность. Профессор взял свою старую флейту и вышел на крыльцо, чтобы встретить гостей – гости будут знатные, он это уже знал безо всякой магии. Его волшебная палочка, торчавшая, вопреки всем предостережениям, из заднего кармана джинсов, была наготове. Усевшись в своём чудесном палисаднике на крохотную скамеечку так, чтобы ему было видно улицу за калиткой, он глубоко вдохнул, поднес к губам флейту и затянул живую и красивую мелодию, - кажется, вступление к «The Secret Language Of Birds».

Неожиданно окружающий воздух всколыхнулся, задрожал и потёк, словно это была жидкость, а удивленный Дамблдор кожей ощутил мощнейший всплеск магической силы, - ему показалось будто на какое-то мгновение он завис в звенящем морозном воздухе, и после рухнул вниз с огромной высоты… Но пение флейты оборвалось лишь на краткий миг, - подавив невольную дрожь, профессор вздохнул и заиграл вновь, и вновь зазвучала радостная мелодия птичьих голосов.

***

Соседа Дамблдора из дома на противоположной стороне улицы всё утро не оставляло беспокойство. Было воскресенье, и всё как будто было в порядке, но в сердце добропорядочного гражданина царило смятение, причин которому он, как ни старался, не находил. Он уже дважды позвонил жене, вместе с детьми укатившей в гости к теще, дозвонился на работу и своим родителям, но, получив отовсюду сообщения о полном здравии и порядке, встревожился еще больше.

 

Не то чтобы сосед Дамблдора был человеком чересчур мнительным или склонным к мистификациям, отнюдь; скорее, наоборот, его сознание можно было бы назвать сугубо рациональным, – он твердо верил в научно-технический прогресс, в поступках и суждениях опирался на  железную логику причинно-следственных связей, не тратил времени на пустяки и всегда мог объяснить происходящее посредством простых и общепонятных категорий.

Но в данном случае, загвоздка как раз и заключалась в том, что ничего явного как будто не совершалось, толковать с точки зрения науки было нечего, а чувство тревоги, тем временем всё нарастало.

Ощущая уже что-то похожее на лёгкую истерику и нигде не находя себе места, гражданин (еще недавно с уверенностью полагавший, что всё непознанное излечимо)  то и дело подбегал к окну в прихожей, откуда была отлично видна вся улица, и подолгу вглядывался в соседские дома, гаражи, в безоблачное, раскаленное до бела небо, рассматривал поникшие от жары липы по обеим сторонам дороги.

Вряд ли бы он мог связно объяснить, что ожидал там увидеть, но когда к дому напротив стремительно подкатил, выросший словно из под земли, роскошный мышиного цвета “Lamborghini”, сосед прямо таки подскочил на месте. Из машины, которая из-за своего слегка приплюснутого капота и обтекаемой формы напоминала скорее гоночный болид, нежели городской автомобиль, неторопливо вышли двое: мужчина и женщина, оба весьма странного вида. Они постучали в калитку дома напротив, и, в ожидании пока хозяин их встретит, женщина вдруг обернулась и, улыбнувшись наблюдавшему за ними в окне гражданину, щелкнула пальцами…

 

«- Добрый день, профессор Дамблдор!»

«- Моё почтение, профессор».

«- У Вас найдется свободная минутка? Если вы не возражаете, нам хотелось бы обсудить с Вами одно важное дело… Поверьте, оно не терпит отлагательства.»

 

Голос женщины звучал подобно музыке, певуче, мягко и уверенно. Она ни на секунду не сводила с Дамблдора своих небесно голубых лучистых глаз, а с лица её, светившегося простой доброжелательностью, не исчезала приветливая улыбка.

Сколько ей лет определить по внешнему виду было невозможно, по суждениям – тем более.

В ней одновременно присутствовали запал юности и мудрость старости, наивная фантазия и трезвая рассудительность, безграничное простодушие и хитроумие искушенного политика, мишурное позёрство и детская непосредственность.

У неё были густые белокурые волосы, очень длинные и настолько красивые, что им позавидовала бы любая вила; правда, для достижения совершенства их не мешало бы немного расчесать. Одета она была весьма вычурно и вместе с тем скромно: в бледно-розовое летнее платье с рукавами-фонариками и высокой талией, белые удлинённые перчатки до локтей и деревянные японские туфли-гэта.

Дамблдор, чей жизненный опыт позволял неплохо разбираться в людях, почувствовал уважение к этой женщине: несмотря на внешнюю хрупкость в ней чувствовались сильный характер и несгибаемая воля, а, главное, присутствовала какая-то неизъяснимая благость, особое «вселенское» великодушие.

Больше всего его поразили сияющие голубым светом глаза гостьи, которые, казалось, жили своей собственной жизнью, поразительно контрастируя с выражением её хоть и симпатичного, но обыкновенного лица. Эти глаза  могли говорить, даже петь песню, они  без тени смущения постигали самые сокровенные тайны и не допускали к себе лжи.

 

«Если правда, что глаза – это зеркало души, то страшно даже подумать… Трудно представить, ЧТО за душу отражает эта пара огненных зеркал, и человеческая ли это душа… И для чего обрелась она в смертном теле…»

 

«- О, профессор, простите … Мы совсем забыли представиться: меня зовут Далила Даллас, а моего коллегу…»

«- …Киатлен Венитиус. Будем знакомы профессор Дамблдор».

 

Её спутник производил куда менее приятное впечатление. У него тоже были ярко голубые глаза, но взгляд их был острым, каким-то чересчур внимательным и жег, как сухой лёд. Лицо его, поминутно менявшее своё выражение, покрывала меловая бледность, тонкие губы то складывались в улыбку, то кривились недоброй усмешкой.

От его элегантного френча-мантии так и веяло холодом, тяжелое удлиненное каре черных блестящих волос украшали сверху серебряные нити-подвески. У него были манеры джентльмена, спокойный и выразительный голос, а безупречная осанка говорила о благородном происхождении.

Впрочем, былая спесь, как видно, давно перегорела в нём в усталость, и тень разочарования блуждала то в уголках губ, то в морщинках между красивыми бровями.

Профессор несколько раз поймал себя на том, что слишком пристально рассматривает своего собеседника, словно вновь и вновь удостоверяясь, что перед ним в кресле сидит всё тот же  м-р Венитиус, а не кто-то другой. Было в нем нечто такое, что заставляло быть настороже, взвешивать каждое слово – и произнесенное, и услышанное, – держать под контролем эмоции и время от времени прибегать к окклюменции. Ощущение какого-то подвоха, недосказанности, двойственности в отношении знатного гостя не покидало Дамблдора, начиная уже действовать на нервы. Невозможно было понять и ту непостижимую стремительность, с которой менялось выражение его белого лица, выказывавшего порой, диаметрально противоположные эмоции. Столь оживлённая мимика, временами переходившая в гримасничанье и зубоскальство, делала Венитиуса похожим на эксцентричного циркового клоуна, что как-то не вязалось с его высоким социальным статусом, и ещё больше – с тем, что он говорил.  

 

«Каждый из нас носит в себе и Ад и Небо…в разных пропорциях… Только ещё бы знать, что для Венитиуса есть Ад, и что для него Небо…»

 

На протяжении всего разговора странные посетители ни о чем не спрашивали, а просто излагали свои соображения, словно то, о чём им ещё предстояло договориться с директором «Хогвардса» на самом деле было уже давным-давно решено. Они рассказывали изумленному профессору о невероятных вещах, о различных происшествиях, в том числе о тех, о которых никому не должно было быть известно, между собой говоря о них так, словно речь шла о репертуаре кинотеатра.

Судя по всему знакомы они были уже очень давно, значительно и непримиримо расходились во взглядах и вели нескончаемый спор, но при этом их явно связывали некие договорённости, вынуждавшие терпеть друг друга.

Являлись ли эти двое волшебниками, в широком общепринятом смысле, профессор Дамблдор с уверенностью сказать не мог, но магическая сила, исходившая от них, была столь колоссальной, что заставляла дрожать воздух. Мурашки бежали по коже, ладони рук горели, огненные круги плыли перед глазами, а волшебная палочка так и норовила выскочить из заднего кармана джинсов. 

***

 

Будучи иным, он не мог не привлекать внимания - вряд ли в «Хогвардсе» нашёлся хоть один человек, который не знал бы о Венитиусе и не обсуждал его странных наклонностей. Например, было достоверно известно, что Гэло всегда носит при себе нож – огромный кухонный тесак, который по желанию своего владельца может появляться и исчезать в ладони (благодаря этому свойству мистеру Филчу, даже при поддержке МакГонагалл,  так и не удалось изъять оружие).

О, как комично взвизгивали каждый раз Крэбб или Гойл, и как всхрапывал, словно перепуганная лошадь, Драко Малфой, когда в миллиметре от руки в поручень кресла с вибрирующим коротким стуком вонзалось сверкающее лезвие и тут же исчезало. Точность и сила змеиных бросков вызывала аплодисменты - «Слизерин» явно благоволил жестоким шуткам нового героя.

 

У тех немногих, кто осмеливался нарушить гордое одиночество Гэло, неизменное удивление вызывала его неосведомленность в новостях и делах волшебного сообщества. Он казалось, не имел ни малейшего представления о тех страшных и печальных событиях, которые потрясали  колдовской мир со времени возвращения Волдеморта; не ощущал витающей в воздухе угрозы и совсем ничего не знал ни о Гарри Потере, ни о его могущественном враге, ни даже о Министерстве Магии. Совы никогда не приносили ему почты, а квиддич занимал его не больше пустого флакона из-под чернил.

За первые два месяца обучения, он умудрился ополчить против себя почти весь «Слизерин», во главе с его инфернального вида деканом, зато вполне неплохо ладил с представителями других факультетов.

Тем не менее, в правильности выбора Старой шляпы сомнений ни у кого не возникало, а сам Гэл-Гилад с гордостью носил черно-зелёные одежды насельников подземелий. Правда, перстни пришлось снять – за этим профессор Снейп проследил лично.

Отношение к Гэло было  весьма неоднозначным, как это и бывает со столь оригинальными людьми, чей взгляд на мир отличается от общепринятого, а душа – юдоль тайны. Его абсолютная самодостаточность и непотопляемость, восхищали и раздражали одновременно; кроме того, он никогда не обращался за помощью, ища ответы и подсказки где угодно, но только не у окружающих людей.

 

«Тот, кто наслаждается своим одиночеством – либо зверь, либо бог, Гэло. И ты, мой друг, тоже между двух стульев не усидишь».

 

Гэл-Гилад умел произвести впечатление. Он держался независимо и даже слегка самоуверенно; неизменно вежливо, но вместе с тем одинаково снисходительно отвечал ученикам и преподавателям, а при необходимости мог поставить на место кого угодно. Он никогда не повышал голоса, с чувством превосходства улыбался всем, не глядя при этом ни на кого, и без малейшего зазрения совести забывал или путал имена тех, кто уже гордился своим знакомством с ним.

Среди прочих его странных привычек особенно удивляли две: во-первых, он очень редко ходил пешком, предпочитая левитировать, вследствие чего со счетов Дома «Слизерин» всегда был повод снять баллы; во-вторых, большую часть свободного от занятий и практикумов времени Гел-Гилад спал. Ему не мешали ни присутствие людей, ни шум, ни свет, привычно наполнявшие Общую гостиную. Среди учеников его факультета, такая чрезвычайная сонливость уже стала притчей во языцех, однако ни открыто насмешничать, ни тем более будить соню никто из них не отваживался. 

 

***

 

Стоит на кухне недопит горячий шоколад,

А он уже себе сопит, мой маленький солдат.

Ему приснятся как всегда, далекие миры,

Планеты, пальмы, города, воздушные шары.

Ночная фея прилетит как бабочка на свет 

   И дверь тихонько отворит в мир сказок и конфет 

   Возьмет с собой на карнавал таинственный султан 

   И встать позволит за штурвал суровый капитан 

   И с ним пиратский клад найдешь в подземных тайниках 

   Принцессу юную спасешь в альпийских ледниках 

   Она тебе подарит вальс на сказочном балу 

   И голый мальчик пустит в вас волшебную стрелу 

   Потом все гости убегут резвиться в лунный сад 

   Там ходит Бэтмен, Робин Гуд и сам Маркиз де Сад 

   Твоя принцесса весела, а ведьма и вампир 

   Забыв про старые дела  в обнимку пьют кефир 

   Пусть тени за окнами дышат 

   Они нас с тобой не услышат… 

 

«Ты не спишь, хотя измучился бессонными ночами. Ты держишь глаза широко открытыми, думая, что это поможет тебе отогнать надвигающийся сон. Но предпринимать что-либо теперь бесполезно. Будем решать проблемы по мере их поступления. Я знаю, почему ты не даешь себе спокойно уснуть сейчас…и мне так горько. Ты ловишь драгоценные минуты, зная, что счёт уже идет на дни».

 

Зажженная сигарета постепенно наполняла полумрак салона едким табачным дымом. Несмотря на теплый воздух кондиционера, внутри «Форда» было неестественно холодно, и Гел-Гилад, которого к тому же слегка знобило от долгой бессонницы, то и дело кутался в дорожное пуховое одеяло, силясь побороть дрожь.

 

«- Я, как и прежде, не вижу смысла в моем обучении в этой школе. Ты мог бы научить меня гораздо большему и в куда более короткий срок. Я там попросту теряю время.»

 

«- Время невозможно потерять, Гело. Это замкнутый круг, Уроборос, кусающий собственный хвост…»

 

« - …для бессмертных. У меня же до их пор ни ружья, ни знамени. Как я пойду в бой?»

«- Последовательность и порядок, время и акценты. Используй тех, кто хочет использовать тебя. Держись в их пузырьках воздуха, и как-нибудь доплывёшь.»

 

«- …о, опять «неясности и непонятности»…она обманула нас!…  Meine Wut will nicht sterben».

 

«- Ты на её месте поступил бы также, да и я тоже. Нами движет чистый эгоизм, ею же – безмерная жалость. Нет повода для ненависти, ведь по большому счету нам не в чем её даже упрекнуть. Тем паче, что она единственная, кого по-настоящему боится Дитя. Просто всегда помни, чего она на самом деле стоит и за какую именно правду сражается, и будь начеку. Ты для этого уже всё умеешь, и твой храм невидим, но прочен…»

Тяжелое удлиненное каре густых и чёрных как смоль волос упруго колыхнулось от легкого кивка, мелодично и коротко звякнув серебряными подвесками-нитями.

                            

Знаю, что жестоко будет так с тобою говорить,

                             Все мы одиноки люди даже в час своей любви.

                             В жизни или в смерти, человек всегда один –

                             Где-то больше света, где-то чуть плотнее дым.

                             Ангел там, на небе ставит в окна по свече,

                             Чтобы забросить невод и ловить сердца людей.

                            

Чем улов богаче будет – тем страшней смотреть в глаза,

                             Ничего не значит здесь теперь детская слеза.

                             Знать, что завтра будет, я сегодня не хочу

                             И пусть зажечь забудут наверху мою свечу.

                             Все мы одиноки, но обмани себя в мечтах

                             Знаю, что жестоко говорить с тобою так…

 

Поначалу тусклая и узкая полоса рассвета всё больше раздавалась вширь и набирала краски – светлый и справедливый мир нового дня уже сочился в приоткрытую дверь восточных врат, с любопытством оглядывая то, что ему оставила ночная смена.

Солнце неторопливо поднялось над туманным горизонтом, вернуло по местам убегавшие на ночной шабаш тени, очертило ясные контуры и выделило простые цвета.

Задалось дивное утро. На убранных опустевших полях в мерцающей паутине стыла тишина, а неподвижный, словно хрустальный, воздух был пронизан сладким ароматом прелых листьев и осенних цветов. То тут то там, по обеим сторонам дороги виднелись, так и просясь на холст, небольшие живописные рощицы, окутанные голубой дымкой. Из низины, куда плавно спускалась дорога, веяло грибной сыростью, и доносился мелодичный голосок речушки. Необычайная, в сравнении со вчерашним днем, безмятежность была разлита в природе, словно та, наконец, смирилась с неизбежностью своего увядания, и осенний декаданс представлялся великолепным, исполненным высшего смысла и мудрости, как всё идущее своим чередом и порядком.

Но мрак и стужа декабрьской ночи царили в сердце, тревога и гнетущая неопределённость царапали его своими острыми кошачьими когтями, и блаженное тихое утро казалось пассажирам «Форда» насмешкой вселенских богов…

 

«- Не желает ли Ваше высочество завтракать? Помнится, от ужина мы с презрением отказались…»

Этот вопрос застиг Гэл-Гилада врасплох. Разные, но одинаково невесёлые мысли сами по себе по-утреннему заторможено копошились у него в голове, словно только что проснувшиеся от зимней спячки муравьи, и потому он не сразу вник в смысл вопроса. Гэло уже хотел было по привычке ответить «Нет», но внезапно настырная мысль о еде, воспользовавшись его замешательством, расшевелила дремавший желудок, и тот не преминул сразу же напомнить о себе резким спазмом голода.

В уголках светло-голубых сверкающих ледяными искрами глаз Киатлена затаилась лукавая улыбка; он, конечно, успел проследить весь ход нелёгкой внутренней борьбы, даже не глядя на своего собеседника.

Гэло, преисполненный чувства собственного достоинства, медленно кивнул, и огромный джип, мягко притормозив, свернул на боковую дорогу, где, как пообещал им указатель, их ждали автозаправка, кафе и магазин.

Эта дорога, как и трасса по которой они только что ехали, была этим утром абсолютно пустынна. Настолько пустынна, что Гэло на ум даже пришел рассказ небезызвестного американского фантаста о расчудесном утре, когда в миг обезлюдела вся Земля, оставив себе на память о человечестве только одну семью.

Но совместное одиночество было нарушено, дразнившая воображение мечта разлетелась, как опавшие золотые листья из-под колес «Форд Экспедишн», когда они неторопливо подъехали к заправочному комплексу, все подступы к которому были сплошь заставлены длиннющими дальнобойными фурами.  Их хозяева, готовясь к новому этапу пути, хлопотали неподалёку, на ходу заправляясь, ремонтируясь, завтракая и возвращая друг другу прошлые долги. С неприязнью оглядев этих потрепанных, грязных, насквозь пропитанных табачным дымом, дорожной пылью и бензином, людей, Гэло наморщил нос.

 

«Ты не хотел бы быть одним их них, верно? А ведь они в лучшем, чем ты, положении – их душевный покой непоколебим, как поверхность студёного подземного озера. Они спокойно спят по ночам, не терзаясь ни страхом, ни совестью, ни вечными вопросами бытия, а мир для них вполне однозначен и не предполагает чудес. Подумай об этом.»

 

Честно говоря, на эту тему Гэл-Гилад размышлял уже не однажды, издали наблюдая за беззаботными играми и тренировками квиддичных команд своих хогвардских сокурсников. Он никогда не принимал в них участия, предпочитая следить за происходящим со стороны, с отчуждением, с каким должно быть взирали на суету людской жизни бессердечные боги Древнего Египта. Среди слизеринцев, впрочем, бытовало мнение, что он просто не умеет держаться на метле, да и приличной модели у него, скорее всего, нет…

Но в целой колоде миров от Вечного города до Сумеречной полосы не существовало ничего, что Гэл-Гилад мог бы желать для себя, одного лишь покоя он алкал всей душой и не мог обрести.

 

«О, как, наверное, здорово, не ведая причин, не опасаться следствий. Счастливое дурачьё! «Из Азкабана сбежала банда каких-то маньяков»! Как вы все сразу страшно перепугались. Вне всяких сомнений, маньяки сбежали только за тем, чтобы залезть в «Хогвардс» и передушить всех первоклашек какого-нибудь «Хафлпаффа». Спасайся, кто может! О, когда б вы знали, ЧТО взаправду может сюда заявиться, когда бы вы хоть раз лицезрели Дитя! Думаю даже Альбус Дамблдор не представляет себе, на что он согласился тем знойным июльским деньком, какого змеёныша пригрел на груди.»

 

Тут порожденные бессонницей (и амфетаминами), ставшие уже привычными галлюцинации, неожиданно превзошли сами себя. Едва выйдя из джипа, Гэло вдруг с удивлением обнаружил, что автозаправка и кафе исчезли, а прямо перед ним раскинулся засохший яблоневый сад. На дальнем его краю, над мертвыми, изуродованными деревьями, все ещё тянувшими к небесам свои корявые руки, возвышалось неопределённое строение, больше всего напоминавшее полуразрушенную стеклянную башню. Ветер доносил оттуда звуки призрачной песни, настолько тоскливой, что казалось, будто исполнявшие её выли, а не пели. Сполохи холодного фосфорического огня то и дело вспыхивали в тумане между яблонь, а в темно-сером небе внезапно нарисовалась растянутая в неестественно широкой улыбке кошачья мордочка и произнесла: «В любом деле, даже в таком как твоё, важен первый шаг. Банально, но факт». Косо усмехнувшись, Гэл-Гилад наугад шагнул вперед, и наваждение моментально исчезло, как будто кто-то переключил телевизионный канал.

Возможно, видению и хотелось завоевать почётный статус пророчества, но Гэло, зациклившись на мысли о кошках,  неожиданно вспомнил, что не покормил перед отъездом своего собственного кота, и почувствовал себя виноватым. 

Чистокровный сиам, красивый и сообразительный, носил странноватое имя Люцифер Плискин и повсюду сопровождал своего хозяина. Он терпеливо ожидал его под дверями аудиторий пока шли занятия, сидел радом с ним на трибуне стадиона во время квиддичных матчей, и однажды даже прокрался в теплицу на урок травологии. Гэл-Гилад настолько привык к его обществу, что когда кот уходил иногда по своим делам, сам начинал его искать.

 

«Бедный голодный Люц! Кто нальет тебе молока и погладит по бежевой спинке? Надо было забрать тебя с собой, а то, чего доброго, этот придурок Малфой опять надумает подпалить тебе хвост. Выцарапай ему глаза, если он это сделает…»